Мы были уверены, что ничего не произойдёт, мы ведь даже сами смеялись над всеми, кто паковал тревожные чемоданчики. Пару зимних вещей, документы, ну, в случае чего мы их быстро соберём. Но чтобы война? Такого просто быть не может, а если что-то и случится, то я никогда не уеду из нашей девятиэтажки со всеми нашими соседями, которых мы всю жизнь знаем.
Я так ещё думала до самого 23 февраля, этого последнего, совершенного невинного дня, я ведь ещё заправиться хотела, но был завоз топлива на заправку, и мне не хотелось на заправке ждать, я спешила забрать Машу с «подготовки в школу». У меня было ещё немного бензина в баке. На следующий день сразу после начала войны машины уже стояли по всему «Проспекту Победы» в таких очередях перед заправками, что даже выезд туда был заблокирован очередью на заправку.
Самым страшным стал для меня вой сирен. Я как в Эрлангене сирены слышу, у меня паника начинается. Раньше я и не знала, как они звучат. И уж совсем не знала, что делать, если сирена завоет. Инстинкт говорил, что опасность была тут. Когда первый раз услышала сирену, я пять ступенек за раз пробежала. В голове всё было перемешано: Война на самом деле началась? А что будет с детьми, что с обеими собаками? Или мне помогут пять страниц текста, где написано, что нужно в тревожный чемоданчик класть? А как же такое может быть, что «братский народ» на нас напал? – А теперь всё, всё закончилось, я прощалась с жизнью. С тех пор у меня совсем другое отношение к людям и вещам. Всё – проходящее.
Да, это 24 февраля я никогда не забуду. Крёстный Маши, он военный, позвонил и сказал, мол на Киев ракеты выпустили, мы должны спускаться в бомбоубежище. А у нас и не было никакого бомбоубежища. Мы с дочерью и 21-летним сыном живём на девятом этаже общежития для преподавателей вуза. Мы спустились в подвал, который в принципе для занятий больше расчитан, как мы потом узнали, и который, если бы его бомбили, стал бы общей могилой для всех, ведь он совсем не был приспособлен для бомбоубежища.
В так называемом «бомбоубежище» собакам было жутко, что сказать о нас, людях. Ведь ничего же не было подготовлено, мы должны были импровизировать, расставить столы, сдвинуть стулья, на которых мы, сидя, и спали, окна закрыли дсп. Хоть туалеты были. И каждый раз сирены и взрывы, и мы не знали, где они точно, в кого попали, и когда будет следующий удар.
На вторую ночь мы уже разложили маты, немного по-удобнее стало. Днём мы все не надолго возвращались в квартиры, забегали помыться, переодеться, что-то по-быстрому приготовить поесть, сын ходил в магазин. У нас и запасов-то никаких не было. На улице была жуткая стужа, и всем было страшно перейти улицу, чтобы до магазина добежать.
Первый день войны был просто ужасом. Сын спал в подвале на школьной лавке. Вторая ночь стала решающей. Тогда говорили, что ракеты всё ближе и ближе, и я просто надеялась, что всё быстро закончится. Хотя бы до 3 марта, так как у Маши в садике праздник должен был быть. А взрывы стали всё сильнее и сильнее. Судя по звукам на улице должны быть быть везде руины, через заделанные окна были видны зарево и пламя. А потом говорят, что уже наш район бомбят. Глубокая ночь. И тут соседка звонит, у неё близнецы Машины ровестники, и говорит, что не может в бомбоубежище зайти, оно закрыто изнутри), говорит, мол, позови кого-то открыть. Это она меня, трусиху, о помощи просит?! Я боялась пошевельнуться. Я так дрожала всё это время, я Машу даже на 30 секунд не могла одну оставить, а тут выйти на улицу и помочь ей найти нас? Я умерла сто смертей. А что делать? Говорю в бомбоубежище, что надо людям на улице помочь найти нас. Мы стали осторожно выходить, ищем их, страшно, я так боюсь, взрывы, ищем их дальше, не можем найти, дальше ищем, увидели, показываем куда, они бегут к нам, все живы. В этот раз всё обошлось. И снова читаем новости, взрывы, мост частично разрушили, потом я увидела, что там танки были. На улицах просто гробовая тишина. Ночью с собаками и детьми становилось всё сложнее, все одетые в пуховиках, обутые, чтобы в любой момент можно было встать и побежать. Не без основания, как потом выяснилось. У нас недалеко военная часть, вот в неё и стреляли. Потом ещё и ракета попала. Как такое дочери объяснить? Как мне собак выгуливать?
И вообще: для меня русский всегда был родным, я много общаюсь с русскими, любила смотреть русское телевидение. И теперь русские объявили нас «недонацией», лишают нас вообще нации, мы для них то, что немцы с евреями сделали. Я до сих пор понять этого не могу.
Стресс становился всё сильнее и сильнее для меня. Я перестала есть. Да и магазины стали пустыми. Я даже больше не хотела лишний раз выходить, чтобы даже помыться, потому что думала, что в подвале безопаснее. А с сырыми волосами я не хотела бежать по морозу. И вот пришло время, когда сын посоветовал мне уезжать. Но у меня нет никого на Западной Украине, только давние знакомые в Венгрии. Да и в баке у меня было всего пара литров бензина. А до вокзала от нас далеко. И вот 6 марта звонит подруга и говорит, что в машине ещё два места есть, для меня и Маши. У неё подруга из Киева давно уже живёт в Эрлангене и работает здесь в психиатрической клинике, и вот она организовала машину туда, чтобы вывезти больную деменцией маму. Сначала я категорический отказалась. А куда сына, его же скоро могут забрать, а как же обе собаки? Времени на раздумывание у меня было только до вечера, водитель иначе места другим отдаст. Взять с собой особо ничего не возьмёшь, места в маленькой машине нет. Значит ни постельного белья, ни ничего подобного, только диплом и документы.
И вот вечером звонок: «Ну что, едешь?» Мама рыдает, не хочет опускать. И вот я из подвала поднимаюсь в квартиру, чтобы ещё раз подумать. Я все ещё не знаю, что делать, чемодан не собран. Не было ведь никакого плана, а потом всё в грязном белье, столько его уже накопилось. В голове мысли бегут одна за другой, как и сейчас, когда я рассказываю об этом. В конце концов, закидываю пару тёплых вещей и игрушки в малюсенький чемодан, думаю ещё постоянно, что нас по дороге обстреляют. Кроме того, я даже не могу себе представить, куда вообще мы едем.
Потом машина приезжает, вокруг четыре женщины, подруга с дементной мамой знакомой из Эрлангена, и мы с Машей. Как прощались с сыном, он уезжал к моим родителям, с собаками, я даже сейчас об этом говорить не могу… В машине мы сначала первые часы вообще не разговаривали. Мы все были как в трансе. Только водитель знал, что надо делать. Он знал дорогу и нёсся как сумасшедший. Один раз наткнулся на пост, который предупредил его, что мол нельзя так быстро, а то его за врага могут принять и открыть по нам огонь. Особенно в комендантский час. Но он знал все обходные пути, объезжал все пробки и загрождения, выбирал лесные дороги для объезда. Когда нам первый раз надо было заправиться, он говорит, что тут уже тихо, и мы в первый раз смогли выходнуть. Но в безопастности мы себя почувствовали первый раз только на границе с Польшей, и потом в Хельме, куда нас волонтёры в автобусах привезли. Уже было почти смешно, когда дементная бабушка спросила водителя, сколько она ему должна за дорогу. Конечно, всё было бесплатно в Польше, и великодушный приём с чаем и едой посреди ночи. Нам так хорошо стало от этого, в такую-то стужу. Нас привезли в лагерь, который и так был битком. Многие не знали, куда дальше. В Германию тогда хотели ехать немногие. Мы были просто в безопасности и невероятно счастливы. Наконец-то, кошмар был позади.
Но я чувствовала себя предательницей, я не только собственных родителей с сыном оставила, но ещё и собак. И всегда я боялась, что никогда уже их не увижу. Мой сын ещё такой незрелый для войны, но пока его не забрали, и я очень надеюсь,что он избежит фронта.
Знакомая подруги забралась нас уже через пять часов после приезда в Польшу и привезла на машине в Эрланген. По дороге мы один раз переночевали в молодёжной гостинице. Но эту первую кровать в Польше я никогда не забуду: мы лежали на ней втроём, подруга, Маша и я. Но, наконец-то, никаких сирен, никаких взрывов. Наверное так чувствуешь себя в раю…
В Эрлангене, здесь в общежитии клиники на Европаканале, мы чувствуем себя очень хорошо. Только один раз дух войны снова застала меня здесь, когда в магазине я вдруг услышала сирену. Это, конечно, была пробная сирена, но для нас Машей это вдруг стало моментом, как-будто мы снова сидели в нашем подвале и прятались от бомб. Я как-то до войны спросила одного знакомого, мол как сирены воют. Он сказал: «Ты сразу поймёшь». И это на самом деле так.
Тут, конечно, ужасно много бумаг нужно оформить, но я очень довольна и благодарна за всё. Я всё ещё не уверена, ехать ли мне снова в Киев или лучше остаться здесь в Эрлангене. Я могу переквалифицироваться. Но на родине больной отец… Я не хочу рисковать, может вдруг работу найду, пока буду в Украине. С другой стороны надо отцом заниматься. Я даже и не знаю.
Маша в любом случае хочет домой, ей тяжело даётся интеграция. Но и она уже привыкла к ситуации. В марте я в любом случае была в эйфории, а сейчас я просто не знаю. Мне на самом деле нравится Эрланген, такой хороший город для жизни, хотя я уже третье поколение, живущее в огромном Киеве.
О чём я постоянно думаю, я никогда ранее не была против России, россиян, считала их братским народом, верила, что мирно можем жить с русскими. Но теперь, когда они нас называют фашистами и даже убивают наших детей… То, что я уже больше никогда не буду смотреть русское телевидение, это самое маленькое последствие войны против нашего народа.
Записано 4 августа 2022 года